Богатство позволяет выбирать самых красивых женщин, оплачивать лучших учителей, оно дает человеку чистоту, время для физических упражнений и избавляет от отупляющего физического труда. В этом смысле оно дает все условия для того, чтобы через несколько поколений научиться благородно и красиво ступать и даже поступать.
Цитаты из книги «Человеческое, слишком человеческое»
Когда страсть проходит, она оставляет после себя темную тоску по себе, и даже исчезая, бросает свой соблазняющий взор.
Зависть и ревность суть срамные части человеческой души.
Доброе дело так же боязливо избегает света, как и злое дело: последнее боится, что когда оно станет известным, наступит боль (через наказание), первое же боится, что когда оно станет известным, исчезнет удовольствие (именно, то чистое удовольствие от самого себя, которое тотчас же прекращается, как только привступает удовлетворение тщеславия).
Радость, а не сострадание, делают друзьями…
Исполненный ума взгляд может значить теперь больше, чем самое прекрасное телосложение и самое возвышенное сооружение.
Еще никакая религия, ни прямо, ни косвенно, ни как догма, ни как аллегория, не содержала в себе истины.
Принесла Пандора сосуд с бедами и открыла его. То был дар богов людям, внешне — красивый, соблазнительный дар, прозванный «сосудом счастья». И вылетели оттуда всевозможные беды, живые крылатые твари: с тех пор так они и летают кругом, причиняя людям вред, что днём, что ночью. Одна только беда не успела вылезти из сосуда: ведь захлопнула Пандора по Зевсовой воле крышку — так беда эта и осталась внутри. А люди взяли тот сосуд счастья в свой дом, думая, будто владеть таким сокровищем — чудесная для них удача. Сосуд всегда наготове, как только придёт к нему охота; ведь не ведаю люди, что сосуд, Пандорою принесённый, был сосудом зол, а оставшееся в нём зло считают величайшим своим счастливым достоянием — а это надежда. Зевс же хотел, чтобы человек, пусть даже несказанно казнимый другими бедами, не бросал всё же жизнь, а продолжал мучиться всё снова. Для того он и дал человеку надежду: она на деле худшее из зол, ведь продлевает она муку людскую.
Не умея его полюбить, они сразу готовы им восхититься, но еще скорее готовы сбежать.
Суть свободного ума не в том, что он придерживается более верных взглядов, а скорее в том, что он отрешился от общепринятого, всё равно, одержал ли он при этом победу или потерял поражение. Но всё-таки, как правило, на его стороне окажется истина или по крайней мере дух исследования истины: ведь он доискивается причин, а остальные — веры.
Пройдёт немного времени, и на художника будут смотреть как на великолепный пережиток и оказывать ему почести, словно какому-то дивному чужеземцу, сила и красота которого излучают счастье ушедших эпох, — почести, какие мы неохотно воздаём таким же, как мы сами. Быть может, лучшее в нас — наследие настроя чувств прежних эпох, получить прямой доступ к которым мы теперь уже не умеем; солнце уже зашло, но небеса нашей жизни ещё пылают и светятся его светом, хотя мы больше и не видим его.
Современная наука ставит перед собою такую цель: добиться того, чтобы страданий было как можно меньше, а жизнь была как можно более долгой, — это своего рода вечное блаженство, конечно, весьма скромное в сравнении с обещаниями религии.
Трюк христианства — так громогласно проповедовать полное ничтожество, греховность и презренность человека вообще, что после этого становится уже невозможно презирать ближних. «Да, он грешит напропалую, — но всё равно ничем особенным от меня не отличается: я-то ведь совершенно ничтожен и презрен», — говорит себе христианин.
Сильная вера доказывает только свою силу, а не истинность своего предмета.
Бог, производящий детей со смертною женщиной; мудрец, требующий от людей, чтобы они бросили работать, бросили творить суд, а всматривались в признаки грядущего светопреставления; справедливость, глядящая на невинного как на заместительную жертву; некто, заставляющий своих учеников пить свою кровь; молитвы о чудесной помощи; грехи, совершённые перед Богом и искупаемые Богом; страх перед тем, что по ту сторону жизни, вратами к чему служит смерть; образ креста как символ в разгар эпохи, которой уже неизвестно присуждение к распятию и позор креста, — от всего этого на нас, словно из могилы древних времён, веет чем-то зловещим. Как можно поверить в то, что в нечто подобное до сих пор верят?
Нет жизни без удовольствия; борьба за удовольствие — это борьба за жизнь. Ведёт ли человек эту борьбу так, что остальные называют его добрым, или так, что они называют его злым, — это зависит от уровня и качеств его интеллекта.
Сократ и Платон правы: что бы человек ни делал, он всегда делает хорошее, а это означает — то, что кажется ему хорошим (полезным) в зависимости от уровня его интеллекта, наличного объёма его сознательности.
Значит, жажда возбуждать сострадание — это жажда ощущения собственной ценности, и притом за счёт окружающих; человек проявляет в ней всю беззастенчивость своего драгоценного «я» — но отнюдь не свою «глупость»…
Добротность в обществе хороших наследуется; плохой никак не может уродиться на столь хорошей почве. А если, несмотря на это, благородный совершит что-то недостойное благородного, то прибегают к увёрткам; к примеру, вину сваливают на какого-нибудь бога, говоря так: он поразил благородного слепотою и безумием.
Философия отошла от науки, когда поставила вопрос: каково то познание мира и жизни, обладая которым человек ведёт наиболее счастливую жизнь? Произошло это в сократических школах: точка зрения счастья закупорила кровоток научного исследования — она делает это и по сей день.