Цитаты из книги «Американский психопат»

Границы, отделяющие внешность – видимое – и реальность – невидимое – становятся расплывчатыми.

Нечто весьма быстро превращается в ничто.

Жизнь — сплошной облом, а потом ты умираешь.

Мне трудно сосредоточиться, потому что в последнее время со мной разговаривают банкоматы, и иногда высвечивают на экране странные обращения зелеными буквами, типа «Разнеси все к чертям в «Sotheby’s», или «Убей президента», или «Скорми мне бродячую кошку».

Если бы ты знала, что я могу с тобой сделать обыкновенной вешалкой.

Я истерически смеюсь, делаю глубокий вдох и дотрагиваюсь до груди, ожидая, что моё сердце бьётся сейчас быстро и нетерпеливо, но оттуда не доносится ни звука. Такое ощущение, что я уже мёртв.

Нет, на самом деле у меня никого нет. Я хочу сказать, что значит есть? Когда у тебя что-то есть, значит, это твоё, правильно? А разве другой человек может быть твоим? Такое вообще бывает?

Эта неделя была для меня очень сложной – в понедельник я обнаружил, что рыдаю во время одной из серий «Альфа».

— Я хотела прийти, – говорит она писклявым, девчоночьим голосом. – Мне было страшно. Мне и сейчас страшно. Разве ты не слышишь по голосу?
– Вообще-то слышу что угодно, только не это.

Есть теория, что, если ты подхватил СПИД, переспав с инфицированным человеком, то можешь заодно подхватить что угодно, даже то, что вирусом не передаётся, – болезнь Альцгеймера, мускульную дистрофию, гемофилию, лейкемию, анорексию, рак, склероз, муковисцидоз, церебральный паралич, диабет, дислексию, господи, – ***ы можно заработать дислексию.

В сегодняшнем Шоу Патти Винтерс речь шла о детоубийцах. В студии сидели родители, чьи дети были похищены, замучены и убиты, а на сцене сидели психологи и педиатры, помогавшие им справиться с болью и яростью — к моему удовольствию, тщетно.

— Я находчив, – говорит Прайс. – Я личность творческая. Я молод, беспринципен, высоко мотивирован и хорошо образован. В сущности, я утверждаю, что общество не может позволить себе потерять меня. Я – его актив.

В очень джазовой “Who Dunnit?” поется про растерянность человека в большом непонятном мире, и что самое замечательное – песня заканчивается ничем, герой так и не находит выхода.

Я иду по Бродвею в направлении от центра, останавливаюсь у банкомата и зачем-то снимаю еще сотню долларов, и сразу же чувствую себя лучше от того, что у меня в бумажнике лежит круглая сумма в пятьсот долларов.

— Был банкет на пятьсот… нет, прости, на семьсот пятьдесят человек, после которого подали пятиметровый слоеный торт со сливочным мороженым. Платье было от Ральфа, с белыми кружевами, длинное, без рукавов. Очень милое. Патрик, а ты бы что надел? — вздыхает она. — Я бы настоял на темных очках Ray-Ban. Дорогой модели, — осторожно говорю я. — Я бы даже потребовал, чтобы все надели темные очки Ray-Ban. — А я бы хотела, чтобы играли зидеко. Вот чего бы я хотела. Чтобы играли зидеко, — на одном дыхании выпаливает она. — Или мариачи. Или реггей. Что-нибудь этническое, чтобы папочка был шокирован. Ой, я не могу решить, что лучше. — А я бы принес на церемонию автомат Калашникова, — торопливо говорю я, потому что мне это надоело, — с дисковым магазином, чтобы после того, как я разнесу башку твоей жирной мамаше, мне бы еще хватило на твоего педерастического братца. И хотя лично мне не нравится пользоваться тем, что сделано в Советском Союзе, “калашников” напоминает мне… – смутившись, я делаю паузу, рассматривая вчерашний маникюр, потом снова смотрю на Эвелин, — может, он напоминает мне “Столичную”? — Да, а ещё там было полно шоколадных трюфелей. “Годива”. И устрицы. Устрицы на половиночках раковин. Марципан. Розовые шатры. Сотни, тысячи роз. Фотографы. Анна Лейбовиц, — восторженно говорит она. — И мы тоже пригласим кого-нибудь, чтобы нас засняли на видео. — Или АР-15. Тебе бы понравился, Эвелин; это самое дорогое оружие, но стоит каждого пенни, — подмигиваю я ей. Но она все еще говорит, ничего не слышит, ничего не замечает. Ни одно мое слово до нее не доходит. Моя сущность ускользает от нее.

— У меня из головы не выходит плакат, который я видел на станции метро той ночью, когда убил двоих чернокожих ребят, — фотография теленка, он смотрит в камеру, глаза расширенные, он напуган вспышкой, его туловище словно в каком-то ящике, а ниже большими черными буквами написано: “Вопрос: Почему Этот Теленок Не Может Ходить?” И потом “Ответ: Потому Что У Него Всего Две Ноги”. А потом я увидел еще один плакат, то же самое фото, тот же самый теленок, но под ним стояло: “Воздержитесь От Публикаций”. — Я замолкаю, не выпуская из рук хлебную палочку, потом спрашиваю: — Ты вообще слушаешь меня, или я рассказываю… э-э-э… ведерку со льдом? Все это я произношу, глядя в упор на Эвелин, четко выговаривая слова, пытаясь выразить себя, она открывает рот и я наконец жду, что она догадается, какой я на самом деле. Впервые за время нашего знакомства она пытается произнести что-то любопытное, я напрягаю внимание, и она спрашивает: — Это что… — Да? — лишь в этот единственный момент за весь вечер я испытываю искренний интерес к тому, что она скажет, и побуждаю ее продолжать: — Да-да, я слушаю тебя? — Это что… Ивана Трамп? — спрашивает она, указывая куда-то позади меня.

<...> я начинаю думать, что порнография значительно проще, чем реальный секс, и поэтому гораздо приятнее.

— Я тебе когда-нибудь говорил, что мне хочется надеть маску с такой желтой рожицей и улыбкой во весь рот, включить CD-версию песни Бобби Макферрина «Don’t Worry, Be Happy», взять девушку и собаку — колли, чау-чау или шарпея, неважно — а потом включить аппарат для переливания крови и перелить кровь собаки в тело этой девки, ну и наоборот, разумеется… я тебе этого никогда не говорил?

Завеса звезд, миллионы рассеянных звезд сверкают на небе, их столько, что это унижает меня, и мне трудно это стерпеть.

На углу Сорок Девятой и Пятидесятой я машу рукой нищенке, а потом показываю ей средний палец.