Изнутри Галактика выглядела как сплошной хаос, как сумбурный итог миллиардолетней игры в огненные костяшки.
Цитаты из книги «Рассказы о пилоте Пирксе»
Хотя я, может быть настолько близок к шизофрении, что мне все кажется возможным.
Тогда вся наша человечность — это только сумма наших дефектов, наших изъянов, нашего несовершенства; это то, чем мы хотели быть и чем быть не можем, не умеем, то есть просто зазор между идеалом и его осуществлением?
Что не исполнилось, то наверняка уже не исполнится; нужно с этим примириться молча, без страха и, если удастся, без отчаяния.
Скорее тут пригодилась бы философия, чем космодромия: стоицизм, фатализм и даже, если Вычислитель вдруг невероятно ошибся, кое-что из эсхатологии.
Конечно, сейчас не год спокойного солнца. Дозы радиации не безвредны.
Атмосфера есть атмосфера: ее отсутствие сильно дает о себе знать.
Лишь в ограничении познается мастер.
В обязанности свидетеля не входит забавлять трибунал притчами и анекдотами.
Ад начался в девять.
Ее борьба с земным притяжением напоминала агонию, полную отчаяния.
Одеваться не хотелось: в невесомости это оборачивалось сложной процедурой, состоящей из серии неуверенных скачков и возни с отдельными частями туалета.
Человек подчас легче познается в его отношении к роботам, чем к людям.
Все интеллектроники знают или, во всяком случае, делают вид, будто знают, какие молекулярные процессы и токи вызывают те или иные реакции или ответы автомата, и поэтому отвергают любые предположения об их разумности как абсолютную чушь.
Целыми сутками видеть собственную физиономию, словно впечатанную в стену, и волей-неволей следить за всеми ее ужимками — занятия не слишком приятное.
Старый — еще не исторический.
Ведь каждый человек — это ходячая геологическая формация, прошедшая через тысячу раскаленных эпох и еще через тысячу — ледниковых, когда слои оседали на слои… Сначала тот, начальный, первый и потому ни с чем не сравнимый мир ребенка до знакомства с языком, — мир, который позже гибнет, поглощенный стихией речи, но все же таится где-то на дне. Это вторжение красок, форм и запахов в мозг, вторжение через органы чувств, открывшихся сразу после рождения… и лишь потом начинается разделение на мир и не-мир, то есть на «не-я» и «я». Ну а потом — это половодье гормонов, эти противоречивые, на разных уровнях программы влечений и убеждений… История формирования человека — это история сражений мозга с самим собой.
Наука — это согласие на бренность и ничтожество индивидуума, который и возникает-то в результате статистической игры сперматозоидов, борющихся за первенство в оплодотворении яйца. Это согласие на бренность, на необратимость, на отсутствие возмездия и высшей справедливости и придельного познания, предельного понимания всего сущего, — такое согласие могло бы быть даже героическим, когда б не то, что сами творцы науки не отдают себе отчета в том, что они действительно творят!
Наука — это отречение от различных абсолютов: от абсолютного пространства, от абсолютного времени, абсолютной, то есть вечной, души, от абсолютного — Богом созданного — тела. Таких условностей, которые вы принимаете за реальные, ни от чего не зависящие сущности, можно назвать немало.
Впрочем, моя гипотеза может оказаться совершенно ложной. Эта проблема, чисто теоретическая, приобретает существенный интерес позже, когда мы сделаем из его шкуры ковер.