Но с другой стороны, час тигра, самый темный перед рассветом, – когда, если не сейчас?
Цитаты из книги «Три аспекта женской истерики»
Очень рано меня стала беспокоить быстротечность мужской юности. Мне шестнадцать, ему двадцать два, а через четыре года у него уже брюшко. Мне двадцать один, ему тридцать, проходит пара лет, и вместо принца – лысый, отечный, ленивый мужик. Мне двадцать четыре, ему девятнадцать, но героин превращает его в развалину прямо на моих глазах. Стало казаться, что эти цветы увядают у меня в руках, рассыпаются в пыль или расплываются гнилью.
Впрочем, право петь грустные песни принадлежит не тому, у кого есть повод для печали, а тому, чей голос звучит горестно.
Мои глаза опустели без его красоты.
Господи, я так люблю, как ты говоришь «да» – так спокойно и решительно, будто черту какую переступаешь и на край света готов. И главное, это твое «да» ничего не значит – я знаю, сама такая…
Время – вот оно, уходит без любви, исчезает, и вместе с ним увядает моя очаровательная юность. Сначала я хвасталась, что меня принимают на улице за двенадцатилетнюю девочку, потом, что за девятнадцатилетнюю, а потом – уже стало неудобно об этом говорить. Юность утекает между пальцами, испаряется с каждым выдохом, а что же взамен, если все построено на имидже невинного ангела или распутного ребенка?
Что же касается опыта, то его хватает ровно на то, чтобы стать не маленькой дурочкой, а взрослой дурищей.
Красивый… Красивый настолько, что его голову я согласилась бы держать у себя на коленях, даже будь она отрублена.
Она очень странная. Я всегда сомневалась в существовании роковых женщин, но вот она — да, роковая, но не в смысле порчи, а в плане искусства обольщения.
Вот у меня было маленькое, злое, глупое сердце — его хватало только на одного мужчину, и никто там больше не помещался, ни моя семья, ни друзья, ни любовники.
Со сладострастным намерением наговорить жестоких и честных слов, чтобы увидеть, как он под их весом буквально складывается пополам, пряча лицо и живот, потому что только любившая может столь экономными движениями нанести максимум разрушений… Да, продолжаешь, и оказывается, что по какой-то глобальной несправедливости ты испытываешь все нюансы его боли, и твои тонко заточенные орудия пыток превратились в стыдные, но от того не менее страшные, игрушки мазохиста. И в самом конце, добивающим ударом, когда вы разошлись, из последних сил доброжелательно, пообещав друг другу счастья (без себя), вот тогда тебя – не пулей, не тяжелым тупым предметом, а наилегчайшим прикосновением к плечу – останавливает, пригвождает к месту, замораживает и обжигает понимание, что все изреченное стало ложь.
Месяц… это единица, которой я считаю время. Часы и минуты ненадежны, они то пролетают, то тянутся, дни слишком быстры, недели искусственны, а год — это очень долго для меня. А вот месяц в самый раз, я много чего успеваю и хорошо его чувствую, от первого до последнего дня, с его тающей и растущей луной, квартплатой, месячными, с изменением погоды от начала к концу. Месяцы и мгновения. Самые красивые имена у апреля, августа и февраля, а самое неудобное — ноябрь. Впрочем, всякий «брь» тяжело выговаривать.
Не так много вещей причиняют мне горе, но маленькие животные, обреченные людьми на мучительную смерть, одна из них. Короткое, острое, незабываемое горе.
Вот оно, тело, без которого нет мне покоя. Каждую ночь я засыпаю на твоей руке – представляю её, твою руку, и засыпаю, прижавшись щекой. Эту трещину на пальце, поверишь ли, я целовала позавчера перед сном. А вчера – нет, вчера я так и не смогла заснуть, потому что ты звал меня, я же слышала, как ты звал.
Конец весны не означает, что началось лето.
Этот город, в который я так редко возвращаюсь, опять изловчился и воткнул шило мне в сердце — сквозь всё, с чем я успела примириться в жизни, сквозь куртку, свитер и грудь.
И вот где-то на седьмом часу боли я понимаю, что это и есть настоящее одиночество. Когда «некому воды», всегда есть надежда, что случайно кто-то зайдет и подаст, спасёт. А вот когда «спаситель» уже здесь, а ты всё равно совершенно, абсолютно, феерически один, это — да.
Маленькая, маленькая смерть… Истаскали выражение. Чего только маленькой смертью не обзывали — осень, оргазм, сон, расставание — всё у них маленькая смерть, канареечная такая.
А самая крошечная, с булавочный укол, — это мелкое мужское предательство. Кольнуло — отпустило, кольнуло-опустило, на большую смерть не набрать, но на усталое отвращение как раз хватит.
Мы говорим о мужчинах, мы бесконечно долго, разнообразно, весело и беспечально говорим о мужчинах. Это не потому, что очередная любовная история поразила одну из присутствующих — просто многое из того, что было сделано каждой из нас, случилось ради, вопреки, посредством и с учётом мужчин. За плечом стоит тень, да не одна, а как на футбольном поле — четыре тени по всем сторонам света, тени любящих, любимых, забытых, незабываемых, ненавидимых, прощенных, жалких. Тех, которые отчасти сделали нас, пусть даже и своим бездействием, слабоволием, бездарностью вынудили нас стать такими, как мы есть. Не говоря уже об умных, сильных, смелых. Именно о них — не говоря, о них мы обычно молча улыбаемся или молча плачем.
Никого, кроме нас нет, кого ты там себе придумал, какую другую любовь, если я уже вся в тебе, в твоих костях, в твоей плоти, и если я сейчас порежу руку, из меня потечёт твоя кровь, остальное тебе показалось, душа моя, моя любовь..