Цитаты из книги «Игра в бисер»

У него тоже были порывы, фантазии и влечения, противоречившие законам, которым он подчинялся, порывы, поддававшиеся укрощению лишь постепенно и с великим трудом.

Подлинные личности встречались как-никак редко, и каждая такая фигура была везением и подарком.

Всё стало опять новым, таинственным, многообещающим, всё, что было когда-то, могло вернуться, и могло произойти ещё много нового. Счастье свободы и независимости пробирало его, как крепкий напиток; как давно не знал он этого ощущения, этой великолепной и прелестной иллюзии.

Наше счастье, что эта история совершенно изжила себя и мы можем над ней смеяться.

Нам ничего не оставалось, как разойтись, потому что ни один из нас не мог другому ничего дать и не был способен отнестись справедливо к другому.

Отвлечённый и с виду вневременной мир Игры был достаточно гибок, чтобы реагировать на ум, голос, темперамент и почерк определённого человека, личности сотнями оттенков.

А если я не разделяю твоих забот и печалей и не заражаюсь ими, то из этого не следует. что я не уважаю их и не принимаю всерьёз.

Когда дело касается людей недюжинных, завидуют не только их внутренней широте и энергии, но и их мнимому счастью, их мнимой избранности судьбой.

В нашем искусстве, как и во всяком искусстве, конца развитию нет.

То, что он излучал, или то, что волнами равномерно вздымалось и опускалось между ним и мною, я ощущал определённо как музыку, как ставшую совершенно нематериальной эзотерическую музыку, которая всякого, кто входит в этот волшебный круг, вбирает в себя, как вбирает в себя многоголосая песня вступающий голос.

Всё, даже самое прекрасное, преходяще, коль скоро оно стало историей, земным явлением. Мы знаем это и можем грустить по этому поводу, но не пытаться всерьёз изменить что-либо, ибо изменить это нельзя.

Мне кажется, я никогда по-настоящему не видел, как это красиво. Наверно, потому, что я в первый раз смотрю на всё как на что-то, с чем я должен проститься и расстаться.

Каждая наука — это, в числе прочего, упорядочение, упрощение, переваривание неудобоваримого для ума.

Есть натуры, которые, заплатив жертвами за какое-то положение в жизни, будь то служба, брак или профессия, ухитряются именно из-за этих жертв так полюбить его и так сжиться с ним, что оно становится их счастьем и их удовлетворением.

– Миряне – это дети, сын мой. А святые – те не приходят к нам исповедоваться. Мы же, ты, я и подобные нам, схимники, искатели и отшельники, – мы не дети и не невинны, и нас никакими взбучками не исправишь. Настоящие грешники – это мы, мы, знающие и думающие, мы, вкусившие от древа познания, и нам не пристало обращаться друг с другом как с детьми, которых посекут посекут да и отпустят побегать. Мы ведь после исповеди и покаяния не можем убежать назад в детский мир, где справляют праздники, обделывают дела, а при случае и убивают друг друга, грех для нас – не короткий, дурной сон, от которого можно отделаться исповедью и жертвой; мы пребываем в нем, мы никогда не бываем невинны, мы все время грешники, мы постоянно пребываем в грехе и в огне нашей совести и знаем, что нам никогда не искупить своей великой вины, разве что после нашей кончины бог помилует нас и простит.

Ни к рациональности, ни к нравственности счастье не имеет никакого отношения. Оно есть нечто по сути своей магическое, принадлежащее ранней, юношеской ступени человечества.

Когда я говорю с тобой, ты слышишь язык, выражения которого знакомы тебе только наполовину, а нюансы и прихоти незнакомы совсем, ты слушаешь истории о неведомой тебе жизни и форме существования; большая часть их, даже если тебя это интересует, остаётся для тебя чужой и в лучшем случае полупонятной.

Мир, весь мир имеет ко мне отношение и вправе притязать на мою причастность к его жизни. Ведь мир с его жизнью был бесконечно больше и богаче, он был полон становления, полон истории, полон попыток и вечно новых начал, он был, может быть, хаотичен, но он был родиной всех судеб, всех взлётов, всех искусств, всякой человечности, он создал языки, народы, государства, культуры и увидит, как всё это умрёт, а сам будет существовать и тогда.

Мировая история — это гонка во времени, бег взапуски ради наживы, власти, сокровищ, тут весь вопрос в том, у кого хватит силы, везенья или подлости не упустить нужный момент. А свершение в области духа, культуры, искусства — это нечто прямо противоположное, это каждый раз бегство из плена времени, выход человека из ничтожества своих инстинктов и своей косности в совсем другую плоскость, в сферу вневременную, освобожденную от времени, божественную, совершенно неисторическую и антиисторическую.

Но не каждый способен всю жизнь дышать и питаться абстракциями. Абстракции восхитительны, но дышать воздухом и есть хлеб тоже, по-моему, надо.