Цитаты Лена Элтанг

У него синели кончики пальцев и губы, то и дело темнело в глазах, а кожа стала сухой и блестящей, но она как будто не замечала этого, в ней была, как говорил один писатель, «завороженность сердца», позволявшая ей занимать себя только приятными глазу предметами и неутомительными для души делами.

Клён – это заколдованный человек, закрывающий лицо пятипалыми листьями.

Мы – то, чем пытаемся притворяться. Надо быть осторожнее.

Смерть — это не бой, а сдача оружия, acta est fabula, пьеса сыграна — в античном театре так оповещали о конце спектакля.

Она знала, что держит «Клёны» в своём маленьком кулачке, и что, если она разожмёт его, всё рухнет, поедет, поползёт, обернётся бесстыдной изнанкой театрального задника — так перепуганный пассажир держит кулак крепко сжатым, когда самолёт попадает в тучи и начинает неловко переваливаться с боку на бок. Пассажир-то знает, что только его желание приземлиться, остаться живым, увидеть черепичные крыши города и серую посадочную полосу аэропорта держит эту бессмысленную железную коробку в воздухе, только его жадное желание, только его.

Боги её услыхали мольбу: смешавшись, обоих
Соединились тела, и лицо у них стало едино.

У Богов ватные ноги из-за нашего неверия.

В грозу особенно ясно можно разглядеть женскую печаль.

Он так погружён в себя, в свою бесцветную виноватую осень, что самое время стукнуть его надутым бычьим пузырём по голове, как это делали с древними мыслителями их слуги.

Может быть, ты знаешь, сколько времени живёт комар, до какой глубины море освещается солнцем и какова душа устрицы, но тебе далеко до описанного Аукианом пожилого раба, видящего всё насквозь.

Мама откуда-то знала, что нужно замолчать, когда действительность поворачивается к тебе спиной.

Дикий лимон нарочно становится горьким как желчь – для того, чтобы стать несъедобным и уцелеть.

Время, думал я, похоже на кровь, про него говорят — бежит, или — останавливается, или — Ваше время истекло, и ещё — про него как будто бы все договорились: сколько в нём воды, белков и всяких там липидов, то есть сколько в нём движения, абсолюта и всяческой необратимости. Один странный человек утверждал, что время его поедает, натурально, как дракон какой-нибудь, при этом три его головы — past, present и future, — очевидно, поедают ещё и друг друга, ну да, ещё бы, кому же быть драконом, как не субстанции, о которой все всё знают, но никто никогда не видел.

Стены белые. Запах извёстки.
Было всё, ничего не сбылось.
Зимний воздух, солёный и жёсткий,
на глазах промерзает насквозь.

Почему я чувствую себя в большом городе так, как будто на ногах у меня сабо, а из ивовой корзинки торчит утиная голова?

Лучшее средство от ненависти – закопать её поглубже. В земле сухая вражда пропитается многолетней прелью, размякнет, разъяснит себя, перестанет быть жёстким проволочным комком, в котором нет ни конца, ни начала.

С женщиной, у которой в руках календарь, замасленный и блестящий, как янтарь, ты избегай встречаться.

Смерть – неумелая прачка, в её руках садится и разлетается всё самое крепкое, самое свежее, даже совсем неношеное.

Мне как будто показывают диафильм на обороте полотняной проклееной карты, где сквозь идущую по саду героиню досадно просвечивают контуры материков, и лишь на пространстве океана ничего не мешает. Вот только никак не выйти к этому океану, сколько ни подкладывай книг под проекционный фонарь.

У меня никогда нет денег, удивительное дело. Стоит им появиться, как непременно что-нибудь прохудится.